Уважающий себя летчик сядет в поле, а я себя не уважаю, поэтому мы сядем в горах. И, возможно, умрём.
Когда последний раз была дома, внезапно поняла, что теперь это хоть и та квартира, в которой я выросла, но уже совсем не родная. По многим причинам. Во-первых, мама сделала ремонт, которого так долго добивалась от отца. Естественно, что моя комната изменилась до неузнаваемости, да и не только она, вся квартира. Исчезли сделанные папой полки, декорации, заботливо и старательно вырезанные им когда-то очень давно из дерева, скрылись за новыми обоями разрисованные нашими шаловливыми руками стены, что особенно печально. Когда мы последний раз делали ремонт, мне было не больше пяти лет, нам в комнату поклеили популярные тогда обои, встречавшиеся едва ли не в каждой детской. Там, на небольшом полотне была изображена какая-то жуткая вакханалия. Пчелы с ведрами, то ли конь с коровьей мордой, то ли корова с лошадиным хвостом, улыбающиеся цветы и все это очень красочно. Впрочем, наверное, детям самое оно. На протяжении многих лет именно этот участок стены модернизировался самым невероятным образом: на цветах появились вырезанные с плакатов головы всевозможных рокеров и эстрадных исполнителей, композиция дополнялась то философскими надписями, то просто отметинами, в стиле "Тут был Вася". Когда на этом участке стены не осталось места, были задействованы и другие. Например, над выходом из комнаты написанная синим маркером была надпись: "Остановись и подумай: ты ничего не забыл?". Надпись не раз выручала меня в минуты забывчивости. Вскоре стены стали покрываться моими и чужими рисунками, которые я по простоте душевной намертво приклеивала на клей "Момент", так что отодрать их потом можно было только с обоями. На подоконнике стояли мамины кактусы, у окна старый стол, на столе комп, над компом полка с учебниками, напротив кровать, у стены большой книжный стеллаж, далее шкаф с одеждой, кресло, швейная машинка, служившая мне тумбочкой, на которой в творческом беспорядке валялись то карандаши, но нитки мулене, то фотоаппарат, то карты Таро, то стики или пои (в зависимости от того, чем я в данный период времени занималась). А над кроватью висел старый советский ночник с красным абажуром. Любимый ночник, не раз спасавший меня, когда мне было страшно засыпать после просмотра "Звонка" (это риальне, я не шучу, меня трудно напугать, но именно этого блядского фильма, точнее этой ебанной Самары я до сих пор боюсь, а уж тогда...), или разделяющий со мной бессонницу и услужливо подсвечивая страницы читаемой книги.
А сейчас всего этого нет. Ни рисунков на стенах, ни стола, ни любимого ночника, ни даже дивана. Моя комната обклеена голубыми обоями, на полу лежит синий ковер, болтается голубенькая тюль на окне. Даже диван новый. Только и осталось от воспоминаний, что большой плюшевый дракон, которого мне когда-то давно, очень давно подарила Жанна (тётя). Дракон тот, зовут его Бося, многое пережил. И ездил со мной на острова, и был пострижен, и отведал черники со сгущенкой и еще много чего, но ни разу не порвался. Теперь он, улыбаясь все так же как прежде, сидит на незнакомом мне диване и приветливо машет лапой, если попросить. Он остался таким же, как в детстве. Разве что мех уже не такой пушистый и блестящий и пластмассовые глаза не такие белые.
Но наверное, даже не поэтому дом так изменился и опустел. Раньше, когда я ехала домой, я знала, что зайдя в дом, сразу почувствую доносящийся с кухни запах и услышу шкворчание сковородок, на которых мама неустанно что-то готовит, делая стратегические запасы, будто бы на случай ядерной войны, сама мама прокричит с кухни приветствие, а затем, выйдет в коридор, на ходу вытирая руки и домашний халат и смачно поцелует в щеку. Для этого маме придется встать на носочки, а мне пригнуться, поскольку маму я выше едва ли не на две головы. Тут же прибежит кот, и сидя на табуретке будет деликатно помуркивая наблюдать, как я стягиваю куртку, терпеливо ожидая своей порции приветствий. А потом, в самом конце из комнаты, сопровождаемый клубами белого сигаретного дыма выйдет папа. Он улыбнется, что-то обязательно съязвит, а затем крепко-крепко обнимет, радуясь, что его дочери приехали домой. И тогда уже мне придется встать на носочки, потому что папа едва ли не на голову выше меня. А потом я зайду в свою комнату, переоденусь в свою футболку, выгляну в окно, папа позовет меня покурить на балкон, а пока будет прикуривать мне сигарету, обязательно разворчится, что курить, мол, негоже. Потом мама позовет всех за стол, мы будем пить чай и заедать его маминым яблочным пирогом, папа будет что-то шутить и пропустит пару стопок хорошей водки. Мама будет громко хохотать и рассказывать забавнейшие истории из нашего детства, которые я никогда не устану слушать, даже если слышу их сто пятый раз.
Почему-то только после последнего моего визита стало ясно, как дом опустел без отца. Мама решительно избавилась от всех его вещей. Только и осталась, что фотография, да могила на кладбище. Помнится, после похорон я все злилась на многочисленных утешителей, стремящихся напомнить мне о папиной смерти. Я упорно отбивалась ото всех утешений, желая только, чтоб меня наконец оставили в покое. Мне самой будет намного проще переварить его смерть, я слишком замкнута для того, чтобы реветь кому-то в жилетку, облегчая душу. Вроде даже казалось, что все прошло и забылось. Да вот хрен. Ничего не забылось, хоть и прошло два года уже. Папа был очень главным человеком, очень важным, очень нужным. С ним семья наша была семьей. Такой, какой я её помню. Папа умел подарить праздник, умел из куска деревяшки вырезать причудливого зверя, приводил вопреки маминым протестам больных птиц и собак домой и потом мы вместе с ним выхаживали их. Он всегда мог помочь советом, с ним все можно было обсудить, всегда без слов чувствовал каждую печаль, и умудрялся ничего не делая вытащить из ямы отчаяния. Все-таки, слишком рано он умер. Даже внуков не дождался, которых очень ждал.
Иногда я его, конечно, не понимала и ругалась. Особенно сильно мы поссорились в день, когда я сказала, что поступила в Москву. Он так ругался, категорически отвечая отказом на мольбы отпустить меня в Москву на вольные хлеба. Мне было так обидно, так непонятно это его стремление запереть меня дома и не выпускать, сестра же уехала. Я жутко злилась на него за это. А уже после смерти мама сказала мне, что он очень, просто смертельно боялся того, что из дома уедет последняя дочь.
Я очень люблю свою семью. После переезда в Москву обо мне как-то резко позабыли все те люди, которые остались в Дубне. Мне, жаждущей общения, это было непонятно, отсюда и вечное стремление притащить кого-то, кто мне нравится, к себе домой, что пугает самих приглашенных. Совсем недавно я поняла, что мне не нужен никто. Ждать от кого-то милости мне надоело, ей богу. А жаловаться кому-то я тем более не собираюсь. У меня есть матушка и сестра, еще собаки и далекий Федя. Больше мне ничего не нужно.
Пап, ты меня прости, что я у тебя такая дура выросла. Ты бы меня понял, я знаю.
А сейчас всего этого нет. Ни рисунков на стенах, ни стола, ни любимого ночника, ни даже дивана. Моя комната обклеена голубыми обоями, на полу лежит синий ковер, болтается голубенькая тюль на окне. Даже диван новый. Только и осталось от воспоминаний, что большой плюшевый дракон, которого мне когда-то давно, очень давно подарила Жанна (тётя). Дракон тот, зовут его Бося, многое пережил. И ездил со мной на острова, и был пострижен, и отведал черники со сгущенкой и еще много чего, но ни разу не порвался. Теперь он, улыбаясь все так же как прежде, сидит на незнакомом мне диване и приветливо машет лапой, если попросить. Он остался таким же, как в детстве. Разве что мех уже не такой пушистый и блестящий и пластмассовые глаза не такие белые.
Но наверное, даже не поэтому дом так изменился и опустел. Раньше, когда я ехала домой, я знала, что зайдя в дом, сразу почувствую доносящийся с кухни запах и услышу шкворчание сковородок, на которых мама неустанно что-то готовит, делая стратегические запасы, будто бы на случай ядерной войны, сама мама прокричит с кухни приветствие, а затем, выйдет в коридор, на ходу вытирая руки и домашний халат и смачно поцелует в щеку. Для этого маме придется встать на носочки, а мне пригнуться, поскольку маму я выше едва ли не на две головы. Тут же прибежит кот, и сидя на табуретке будет деликатно помуркивая наблюдать, как я стягиваю куртку, терпеливо ожидая своей порции приветствий. А потом, в самом конце из комнаты, сопровождаемый клубами белого сигаретного дыма выйдет папа. Он улыбнется, что-то обязательно съязвит, а затем крепко-крепко обнимет, радуясь, что его дочери приехали домой. И тогда уже мне придется встать на носочки, потому что папа едва ли не на голову выше меня. А потом я зайду в свою комнату, переоденусь в свою футболку, выгляну в окно, папа позовет меня покурить на балкон, а пока будет прикуривать мне сигарету, обязательно разворчится, что курить, мол, негоже. Потом мама позовет всех за стол, мы будем пить чай и заедать его маминым яблочным пирогом, папа будет что-то шутить и пропустит пару стопок хорошей водки. Мама будет громко хохотать и рассказывать забавнейшие истории из нашего детства, которые я никогда не устану слушать, даже если слышу их сто пятый раз.
Почему-то только после последнего моего визита стало ясно, как дом опустел без отца. Мама решительно избавилась от всех его вещей. Только и осталась, что фотография, да могила на кладбище. Помнится, после похорон я все злилась на многочисленных утешителей, стремящихся напомнить мне о папиной смерти. Я упорно отбивалась ото всех утешений, желая только, чтоб меня наконец оставили в покое. Мне самой будет намного проще переварить его смерть, я слишком замкнута для того, чтобы реветь кому-то в жилетку, облегчая душу. Вроде даже казалось, что все прошло и забылось. Да вот хрен. Ничего не забылось, хоть и прошло два года уже. Папа был очень главным человеком, очень важным, очень нужным. С ним семья наша была семьей. Такой, какой я её помню. Папа умел подарить праздник, умел из куска деревяшки вырезать причудливого зверя, приводил вопреки маминым протестам больных птиц и собак домой и потом мы вместе с ним выхаживали их. Он всегда мог помочь советом, с ним все можно было обсудить, всегда без слов чувствовал каждую печаль, и умудрялся ничего не делая вытащить из ямы отчаяния. Все-таки, слишком рано он умер. Даже внуков не дождался, которых очень ждал.
Иногда я его, конечно, не понимала и ругалась. Особенно сильно мы поссорились в день, когда я сказала, что поступила в Москву. Он так ругался, категорически отвечая отказом на мольбы отпустить меня в Москву на вольные хлеба. Мне было так обидно, так непонятно это его стремление запереть меня дома и не выпускать, сестра же уехала. Я жутко злилась на него за это. А уже после смерти мама сказала мне, что он очень, просто смертельно боялся того, что из дома уедет последняя дочь.
Я очень люблю свою семью. После переезда в Москву обо мне как-то резко позабыли все те люди, которые остались в Дубне. Мне, жаждущей общения, это было непонятно, отсюда и вечное стремление притащить кого-то, кто мне нравится, к себе домой, что пугает самих приглашенных. Совсем недавно я поняла, что мне не нужен никто. Ждать от кого-то милости мне надоело, ей богу. А жаловаться кому-то я тем более не собираюсь. У меня есть матушка и сестра, еще собаки и далекий Федя. Больше мне ничего не нужно.
Пап, ты меня прости, что я у тебя такая дура выросла. Ты бы меня понял, я знаю.